ЗИНЗИВЕР № 3 (35), 2012

Ты был со мною в Лондоне спесивом и
в Люксембургском вычурном саду,
в седой Сибири, глазу неохватной, где
нам в глаза дышал живой Байкал,
ты ел улиток в ветреном Париже;
как снежный лотос на пенном гребне
черноморском, в Киммерии, в Колхиде,
твоя качалась голова: меня ты
много дальше заплывал. Мы гладили
святую ежевику у мцхетской келии
Нино и охали в пещерах Прометея,
в Баварии приглядной читали мы
бездомные стихи и плакали по Толе
Кобенкову в своих отчаянных углах.
Но дверца в ахнувшей груди вдруг
растворилась нараспашку, и в изумрудном
парадизе проглянул белый минарет.
«Земные праздники» — ты к ним недописал
обещанного жизни послесловья, мой поздний
друг, мой древний брат, присно и ныне
неотторжимый ни в Лондоне твоем озябшем,
ни в Люксембургском выцветшем саду.

Я вижу, время на исходе
утешных слов, и все
прозрачнее лакуны
календарей. Я чую,
пепельные реки
пошли в обхват, и над
мостами отлетали твои
рассветные шаги.

Я знаю, трется борт
атласный ладьи небес
о сушу снов, и слышу
хор дневной, безгласный
там, где в подводном
мире яви над нами
ласточки ныряют
чужой весной.

Крошку-книжку подарил
мне поэт-непоэт: про папу и
маму, жену и дорогу, и даже
про родину что-то гневливо, и
Бог с прописной, как положено,
буквы. Я жду самолета,
прилеты-отлеты, и стертые
лица, как смытые судьбы,
газеты-журналы, а кто-то жует
выходные и будни.

Я жду самолета, смыкается
время, как мост над надменной
тоской Петербурга, и киснет
улыбка дежурной Джоконды,
и книжек ненужных растет
Джомолунгма: про маму и
папу, жену и разлуку, и даже
про родину что-то невнятно,
а Бог с прописной, как
положено, буквы.

Пока Россия лижет пятки своим
улыбчивым врагам, играя с горем
пополам все с тем же мелким бесом
в прятки, пока в чужом миропорядке
теряет стыд, забыла срам, пока
стесняется за русскость и лепит неких
россиян, кривя язык, копируя повадки,
вбивая в души чей-то хлам, я ни гроша,
ни цента не отдам за этого безродного
мутанта, за злую мачеху, за дуру без
весла, несомую куда-то без оглядки
по слизи хохм, наполнившей экран,
под гул и гам, согласно правилам
чужой, отнюдь не русской сказки,
пока ослам банкиры задают, вводя
безвылазно в долги, свои избитые
загадки, пока горит, и падает, и тонет,
пока послушно вымирает и чествует
«единую малину» моя раздетая страна,
все веря с горем пополам, что от
чего-то спасена, что для кого-то там
свободна, пока, о Господи, пока,
пока Россия лижет пятки своим
улыбчивым врагам.

Неужели когда-то певцы
пели, неужели зимою была
зима, звезды падали, листья
шумели и по ветру неслись долго-
жданные письма через мудрые
горы и слепые озера, и мы знали,
что будем живы, как и были,
сейчас и всегда?

Неужели все звалось и пахло
иначе, хлеб хрустел и смеялась
вода, неужели мы век торопили,
веря, что с нами сейчас и всегда
все, кто ушел за свинцовые веки,
неужели когда-то так громко
молчала, глядя в души,
Его тишина?

Вот уравнение
с одним, огромным, как неверье,
неизвестным. Не за горами синяя
весна с ее охальным счастьем.
Вот читаный роман длиною в жизнь
и на руинах голые герои. Вот
старый кот, не постигающий, зачем,
и вечный гул зовущего порога.
Вот прошлая долина, река меж полых
гор, где в папоротниках бледный
мавзолей одной любви, похожей
на другую. А вот, как на монетах,
и она, со стертым профилем, парящая
за тенью оных дней уж к нам спиной,
по ломким убывающим аллеям, где
пили мы, как дикий мед, густые
весенние ветра.

По узкой улице Покоя, мимо тех
циферблатов, на которых ноль-ноль
без пяти, отплывая в закаты недвижных
гаваней Лоррена, ко всем, кто спит
послушно во Христе, ты наблюдаешь
стеганые тучи, и гуд безмолвия сквозь
небо зяблых, гиблых снов ты слушаешь,
не слыша, и смотришь в никогда две
вечности, улыбаясь рассеянно ангелам,
ты видишь — розы покраснели в долине
Йемена от песней соловья*, пока лениво
зацветает вашингтония нитевидная и
шелестит на том, что было ветром,
клонясь к тому, что было тенью, тот
дланевидный синий клен из влажной
памяти Батуми и каменеющего сна,
а в здешнем солнце оловянном все
так разгаданно, так ясно, что аж
темно, темно.